и заплатила неизбежную дань утомления, просидев до непривычно позднего для нее часа среди нескончаемого движения и яркого света. Наутро она проснулась раздраженной и усталой, и отчасти те же ощущения угнетали Синтию и Молли. Синтия расположилась на диванчике в оконной нише, держа в руках газету трехдневной давности и делая вид, что читает; и вот мать неожиданно обратилась к ней:

— Синтия, неужели нельзя взять какую-нибудь серьезную книгу? Я уверена, с тобой будет неинтересно беседовать, если ты не станешь читать что-нибудь получше, чем газеты. Почему ты не совершенствуешь свой французский? Здесь была какая-то французская книга, которую читала Молли, — «Le Regne Animal», кажется.

— Нет, я ее никогда не читала, — краснея, сказала Молли. — Мистер Роджер Хэмли иногда читал отрывки оттуда, когда я в первый раз гостила в Хэмли-Холле, и рассказывал мне, о чем это.

— Ну ладно. Возможно, я ошиблась. Но это дела не меняет. Синтия, тебе непременно надо приучить себя каждое утро заниматься каким-нибудь серьезным чтением.

К некоторому удивлению Молли, Синтия, не говоря ни слова, послушно вышла и вскоре вернулась, неся с собой стоявшую среди ее школьных учебников «Le Siecle de Louis XIV». [60] Но через некоторое время Молли увидела, что это «серьезное чтение» было таким же прикрытием для размышлений Синтии, каким до того была газета.

Глава 27

Отец и сыновья

В Хэмли-Холле обстановка не улучшалась. Не произошло ничего, что могло бы вызвать перемену в том состоянии неразрешившегося разлада, в которое погрузились оба — сквайр и его старший сын, и эта долгая неразрешенность, несомненно, сама по себе углубляла разлад. Роджер делал все, что в его силах, чтобы сблизить отца и брата, но порой задумывался, не лучше ли предоставить их самим себе, потому что у обоих стало входить в привычку делать его поверенным и, таким образом, давать определение своим чувствам и мнениям, которые обладали бы меньшей определенностью и необратимостью, оставаясь невыраженными. Повседневная жизнь Холла почти не приносила облегчения, не позволяя всем им стряхнуть с себя мрак, и это сказывалось даже на здоровье как сквайра, так и Осборна. Сквайр похудел, кожа, как и одежда, висела на нем, его здоровый цвет лица сменили красные полосы, отчего щеки стали походить на яблоки сорта «пипин ирдистонский», уже не напоминая «грушу „катерина“ на ближней к солнцу стороне». Роджер считал, что отцу вредно подолгу сидеть и курить в кабинете, но уговорить его прогуляться в полях было трудно: он слишком боялся наткнуться на следы прерванных дренажных работ или заново впасть в раздражение при виде своего не оцененного по достоинству строительного леса. Осборн был целиком погружен в идею подготовки стихов к публикации и осуществления своего желания независимости. Он ежедневно писал жене письма, которые сам относил в отдаленную почтовую контору и получал там письма от нее, а еще тщательно правил и отделывал свои сонеты и прочие стихи, позволяя себе время от времени навестить Гибсонов и получить удовольствие от общества двух приятных молодых девушек, и потому находил мало времени на то, чтобы побыть с отцом. Осборн был слишком склонен потакать себе, или, как сам он это определял, слишком «впечатлителен», чтобы легко сносить приступы мрачности сквайра или его частую чрезмерную раздражительность. Постоянное сознание скрываемой тайны также заставляло Осборна чувствовать себя неспокойно в присутствии отца. К счастью для всех, Роджер не был «впечатлительным», потому что в противном случае порой бывало бы трудно сносить мелкие вспышки домашней тирании, посредством которых отец пытался утвердить свою власть над обоими сыновьями. Одна из таких вспышек случилась вскоре после Холлингфордского благотворительного бала.

Роджер уговорил отца пройтись вместе с ним, и сквайр по совету сына взял с собой свою давно заброшенную трость. Вдвоем они зашли далеко в поля. Должно быть, старший счел, что дорога была чрезмерно длинной для него, потому что на обратном пути, когда они уже приближались к дому, с ним, как говорят няньки о детях, «сладу не стало»: он готов был накинуться на спутника по поводу любого высказанного им замечания. Роджер инстинктивно понял причину и терпел все нападки со своим обычным добродушием. Они вошли в дом через парадную дверь, которая оказалась у них прямо на пути. На старой треснувшей плите желтого мрамора лежала визитная карточка с именем лорда Холлингфорда, которую Робинсон, явно карауливший их возвращение из окна буфетной, поспешил подать Роджеру:

— Его светлость очень сожалел, что не застал вас, мистер Роджер, и его светлость оставил вам записку. Я полагаю, ее взял мистер Осборн, когда проходил мимо. Я спросил его светлость, не желает ли он видеть мистера Осборна, который, как я думаю, дома. Но его светлость сказал, что он спешит, и просил меня передать его извинения.

— Меня он разве не спрашивал? — недовольно вопросил сквайр.

— Нет, сэр, не могу сказать, чтобы его светлость спрашивал о вас. Он не подумал бы о мистере Осборне, если бы я о нем не упомянул. Ему был очень нужен именно мистер Роджер.

— Очень странно, — сказал сквайр.

Роджер промолчал, хотя, естественно, чувствовал некоторое любопытство. Он вошел в гостиную, не замечая, что отец идет следом. Осборн сидел за столом у камина с пером в руке, просматривая одно из своих стихотворений, выправляя буквы и время от времени задумываясь над заменой какого-нибудь слова.

— А, Роджер! — сказал он, когда вошел брат. — Здесь был лорд Холлингфорд. Хотел тебя видеть.

— Я знаю, — ответил Роджер.

— И он оставил для тебя записку. Робинсон пытался убедить его, что она адресована отцу. Тогда он приписал карандашом «младшему» (Роджеру Хэмли, эсквайру, младшему).

Сквайр к этому времени уже вошел в комнату, и то, что он успел услышать, еще более раздосадовало его. Роджер взял свою нераскрытую записку и прочел ее.

— Что там сказано? — спросил сквайр.

Роджер подал ему записку. В ней содержалось приглашение на обед для встречи с мсье Жоффруа Сент-И., [61] чью точку зрения на ряд предметов Роджер отстаивал в статье, о которой лорд Холлингфорд рассказывал Молли, когда танцевал с нею на Холлингфордском балу. Мсье Жоффруа Сент-И. был сейчас в Англии, и предполагалось, что он нанесет визит в Тауэрс на следующей неделе. Он выразил желание встретиться с автором статьи, которая уже привлекла внимание французских специалистов по сравнительной анатомии; лорд Холлингфорд добавлял несколько слов о своем желании познакомиться с соседом, чьи интересы так близки его собственным; далее следовало учтивое приглашение от лорда и леди Камнор.

Почерк лорда Холлингфорда был неразборчивым и весьма нечетким. Сквайр